Встречи с большими почвоведами
Я прожил 100 лет и, если иметь в виду учебу в университете, то 80 из них были отданы почвоведению. Не удивительно поэтому, что я встречался, общался и даже дружил со многими выдающимися представителями нашей науки.
На первое место я бы поставил здесь Иннокентия Петровича Герасимова. Я познакомился с ним до войны, когда в Москву из Ленинграда переехал Почвенный институт им. В.В. Докучаева, где Герасимов, тогда еще совсем молодой, уже выделялся своей эрудицией и предприимчивостью. Он рано защитил докторскую диссертацию. Я был тогда студентом почвенно-географического факультета Московского университета, а Иннокентий Петрович вел у нас небольшой спецкурс. Он как-то меня выделял и советовал сделаться хорошим почвоведом — географом и картографом. Во время войны мы встретились в Алма-Ате и общались довольно тесно. К тому времени я напечатал в разных журналах несколько статей. И.П. Герасимов сказал, что статьи он прочел и почувствовал, что у меня есть “географическая жилка”. Мы встречались ежедневно, и я узнал его открытый и веселый характер.
Через несколько лет я очутился в Кишиневе, часто ездил в Москву и стремился всегда повстречаться с ним. Иннокентий Петрович тогда очень интересовался вопросами полевой диагностики почв и считал, что ее состояние — ахиллесова пята полевого почвоведения. Я запомнил навсегда и то, и другое — диагностику почв и его песенки.
Особенно запомнились наши встречи на съезде почвоведов в Алма-Ате в 1971 г., так как в гостинице мы жили в соседних номерах. Мы тесно общались, и опять у нас шли разговоры о почвенной диагностике. К тому времени я уже “созрел” как почвовед и в некоторых вопросах не только слушал интересные мысли Иннокентия Петровича, но подчас и спорил. Он привез с собой на съезд магнитофон, где были записаны полюбившиеся ему песенки, и выступал как конферансье, и сам очень весело смеялся. Мы стали хорошими друзьями хотя по эрудиции я, конечно, сильно ему уступал.
Несколько позже Иннокентий Петрович приехал к нам в Кишинев. Я возил его в Кодры, которые Докучаев назвал “Бессарабской Швейцарией”. Иннокентий Петрович сразу же обратил внимание на обилие оползней в Кодрах и пришел к мысли о том, что живописный рельеф Кодр вообще является наложением друг на друга оползней в многолетнем цикле. Потом об этом была написана интересная статья, хотя провел он в Кодрах всего один день. Когда он наблюдал что-нибудь новое и интересное, то зажигался пламенем своего недюжинного таланта и хотел это запечатлеть на бумаге.
И.П. Герасимов был директором Института географии АН СССР, и там, естественно, был ученый совет по защитам диссертаций, где он был председателем. Свою докторскую диссертацию “Черноземы Молдавии” в 1966 г. я защищал именно в этом совете. Вообще скажу, что с диссертацией он мне сильно помог, и она уже через год превратилась в объемистую книгу под таким же названием. В диссертации я довольно широко применил статистико-математические методы, что тогда было новым и не общепринятым. Один из членов Совета сказал, что математика в работе — только для украшения, но Иннокентий Петрович очень умело и остроумно, вызвав даже общий смех, напротив, похвалил меня за это.
Другой лидер почвоведения — Виктор Абрамович Ковда. Они с Герасимовым ничем не похожи, разве только оба были безальтернативными докучаевцами. Я познакомился с Ковдой еще до войны в очень драматический для него момент. Виктор Абрамович был сторонником искусственного понижения уровня соленых грунтовых вод на орошаемых землях. В.Р. Вильямс, официально признаваемый в те годы лидером почвенной науки, очень яро не признавал дренаж вообще. И в это время он защищал в Почвенном институте им. В.В. Докучаева свою докторскую диссертацию о солонцах и солончаках. Я тогда был аспирантом и пошел послушать его выступление. В институте у него были недоброжелатели, и можно сказать, что судьба его висела на волоске. Виктор Абрамович выступил прекрасно, и комиссия по решению вопроса о присуждении ученой степени доктора наук удалилась на совещание. Она должна была принять решение “да” или “нет”, то есть дать ему докторскую степень или отказать. Комиссия заседала долго, видимо, шли горячие споры. Ковда стоял посредине зала растерянный, но не показывал вида. Я тоже интересовался солеными озерами, солончаками и солонцами в Тургай-ском проливе (Кустанайская область Казахстана) и многое в диссертации Виктора Абрамовича меня заинтересовало. Я подошел к нему, представился и начал задавать вопросы. По-видимому, это пришлось ему по вкусу, отвлекло от печальных мыслей. Ковда отвечал очень конкретно, невзирая на драматизм момента. Наконец, комиссия вышла, и Леонид Иванович Прасолов объявил: “Гражданину СССР В.А. Ковде присуждается ученая степень доктора геолого-минерало-гических наук”. Я его поздравил, пожал руку, собираясь уходить. “Нет, ты не уходи” — сказал он и куда-то убежал. Принес свою книгу, это и была его диссертация, которую он презентовал мне с очень похвальными пожеланиями. И вот что интересно: я почувствовал, что не только уважаю, но и люблю этого человека. В следующий раз мы встретились уже после войны, но оказалось, что он меня запомнил, читал некоторые мои публикации по солеустойчивости древесных и кустарниковых растений, а также по вопросам “виноградного почвоведения” Средней Азии.
Рис. 2. И.П. Герасимов(1905—1985).
Рис. 2. В.А. Ковда (1904—1991).
Довольно продолжительная встреча (целый месяц) у нас была в 1968 г. во время IX Международного Почвенного конгресса. Мы оба были участниками экскурсии по Австралии и пересекли ее по меридиану с юга на север — около 3.5 тысяч километров. Это продолжалось 10 дней, и Виктор Абрамович не переставал поражать меня своей обширной эрудицией и очень интересными выступлениями при обсуждении почвенных разрезов. Он был ко мне очень дружелюбен, и я полюбил его еще больше.
Примерно в эти же годы были напечатаны мои статьи в журнале “Почвоведение” по истории науки. Они посвящались “круглым датам” разных уже ушедших почвоведов. Виктор Абрамович сказал мне: “Я твои статьи читаю. Они мне нравятся, удивляюсь, где ты находишь первичные материалы, часто новые, живя в таком провинциальном городе, как Кишинев?” Я ему объяснил, что делаю это, в основном, во время приездов в Москву, в Ленинской библиотеке. “Я тебя хорошо знаю и считаю своим долгом их читать. Но не думаю, что таких читателей много. Ты набери много материала, и я советую написать книгу по истории почвоведения. Я имею некоторые связи в издательстве “Наука” и обещаю помочь ее издать...” Я написал такую книгу “История почвоведения. От времени его зарождения до наших дней”. Ковда бегло просмотрел ее: “Книга — удачная, но очень сложен сейчас вопрос с бумагой, ведь нужно, чтобы книга вышла приличным тиражом”. Тогда он был директором Института Почвоведения и Агрохимии в Пущинском научном центре и обеспечил издание книги тиражом 4000 экземпляров и потом дважды — в переводе на английский язык — переиздавалась”.
Рис. 3. Р.В. Ковалев (1907-1991).
Виктор Абрамович приезжал в Кишинев и давал нам очень хорошие советы по проблемам, связанным с черноземами. Конечно, читая лекции в Кишиневском университете, я широко пользовался его прекрасным двухтомным учебником по почвоведению. В целом, могу сказать, что В.А. Ковда сыграл в моей научной жизни более чем заметную роль.
Рис. 4. В.Р. Волобуев (1909—1987).
Теперь я назову человека, который не так много сделал для почвоведения, но обладал исключительным организаторским талантом. Это — Роман Викторович Ковалев, и можно сказать, что он создал сибирское почвоведение. Невольно вспоминаются слова М.В. Ломоносова: “Россия будет прирастать Сибирью”. По характеру это был человек с удивительным темпераментом: он мог вспыхнуть и загореться в любой момент по любому вопросу.
Я познакомился с ним в Кишиневе. Мы созвали научную конференцию, на которую пригласили очень многих. Как обычно, конференции завершалась полевой экскурсией с демонстрацией почвенных разрезов. Начались обычные споры о мощности, цвете и структуре генетических горизонтов. Роман Викторович стоял над разрезом и буквально издевался над почвоведами, горячо спорящими в яме: “Неужели мы сюда приехали, чтобы с важным видом говорить о таких пустяках!”. Мне удалось во время перехода к следующему разрезу отвести Ковалева в сторону и спросить о судьбе наших выпускников, которые той весной были распределены в Новосибирск. Через несколько лет мне посчастливилось увидеть действительно уникальный уголок — Азербайджанскую Ленкорань, и я невольно вспомнил Ковалева, который раньше работал в Институте почвоведения и агрохимии Азербайджанской Академии наук, а теперь заведовал в Сибирском отделении очень небольшим отделом почвоведения — зародышем будущего института, созданного в 1968 г.
У Р. В. Ковалева была прекрасная память. Он запомнил меня и года через два после встречи в Кишиневе пригласил быть оппонентом по работе о карбонатах у почвоведа-цыганки. Это очень соблазнило меня: карбонаты, которыми я весьма интересовался и впервые цыганка — почвовед! На вокзале меня встречал сам Ковалев с машиной. Он сказал, что я буду жить у него дома несколько дней, так как кроме моего оппоненства ему предстоит показать мне сибирские черноземы и настоящую тайгу. Так оно и случилось: мы ездили как на черноземы, так и в глухую тайгу. И там, и там были стационары и люди, которые вели специальные темы. Меня снова поразила его организаторская сила, когда он сам активно участвовал в установке палаток и очень точно распределял по ним людей, учитывая их научные интересы. Об этом можно писать много, я скажу лучше о моих впечатлениях об его институте.
Институт был очень молодой, но уже полнокровный, вполне академический, во всей стране авторитетный. После защиты банкета не было, но С.С. Трофимов пригласил к себе домой ряд участников защиты, в том числе Ковалева, соискательницу и меня. Трофимов работал в институте недавно, но имел тему по рекультивации почв и хорошую квартиру. “Как это случилось?” — спросил я и получил такой ответ: “Знаете, если один раз побеседовать спокойно с Ковалевым, то невольно подпадешь под его обаяние, ощутишь магнетизм его особой души”. Как удалось Роману Викторовичу так быстро превратить крошечный отдел в большой и мощный институт, который получил специализированный совет по защите кандидатских и докторских диссертаций? Это беспрецедентно, и вряд ли кому из наших почвоведов это удалось бы. Ковалев очень много рассказывал о тех жарких спорах, которые ему пришлось вынести в Москве — в аппарате Президиума Академии Наук, Почвенном институте им. В.В. Докучаева, в ВАКе и еще где-то. Почти все его собеседники из высшего начальства говорили: “Куда Вы так спешите? Зачем Вам все надо сразу?”. А он отвечал: “А если тянуть, то получится вялый, заурядный, провинциальный институт. А это совершенно не отвечает общим задачам Сибирского отделения АН СССР”. Институту не нашлось места в Академгородке, там все было перенасыщено разными учреждениями и людьми. И, тем не менее, он добился хорошего помещения для института и квартир для всех сотрудников в самом Новосибирске. Городскому начальству пришлось, по его словам, много говорить о почвоведении, о Докучаеве и что Сибирь пока очень отстает в этом деле от Европейской части страны и даже Казахстана. Тут ему, конечно, помог его неуемный темперамент, настойчивость и, может быть, то, что назвал Трофимов, то есть “магнетизм”.
Когда я был в Ленкорани и вспоминал книгу о ней Ковалева, невольно пришла в голову мысль о другом крупнейшем почвоведе — теоретике, тоже работавшем в Азербайджане — Владимире Родионовиче Волобуеве. Как и Р.В. Ковалев, он родился, жил, учился и долго работал на Кавказе. Он не служил в институте почвоведения и агрохимии, а был в значительной степени автономен. Написал несколько запоминающихся книг о мировом почвенном покрове, энергетике почвообразования, закономерностях засоления и рассоления орошаемых почв и многое другое. Часто бывал в Москве, десять лет состоял главным редактором журнала “Почвоведение”. Вел большую общественную работу по АН Азербайджана и “Большой Академии”. Жил в Баку и никуда не собирался уезжать. Это был очень уравновешенный, скромный и добрый человек, относящийся к людям терпеливо и благожелательно.
Мы с ним познакомились, как и с Ковалевым, на конференции в Кишиневе. Волобуев вел себя очень спокойно и доброжелательно. Благодаря ему я тоже долгое время был членом редколлегии журнала “Почвоведение”. Мне поручалось курировать статьи о черноземах и истории науки. Особенно хорошо я узнал Владимира Родионовича, когда мы с ним и Т.Л. Быстрицкой ездили на национальный съезд почвоведов в Румынию в город Брашов и любовались красотой природы его окрестностей, а во время полевых экскурсий — всей Трансильвании. Я поражался его отличному знанию почв и природы этого края. Видимо, Волобуев глубоко и ответственно подошел к предстоящему участию в работе съезда и к изучению природы этого края. Многие почвоведы были эрудитами, но он, я бы сказал, являлся “универсальным эрудитом”: хорошо знал высшую математику, физику (особенно те разделы, которые касались энергии), химию, мировую географию и еще многое другое. Интересовался (где он находил время?) художественной литературой, очень любил М.Ю. Лермонтова.
С Волобуевым очень интересно было беседовать. Он никогда не перебивал, по мелочам не спорил, а свои высказывания облекал в весьма увлекательную форму. Как редактор “Почвоведения”, он переживал, когда те или иные статьи отклонялись, искренне жалел авторов таких статей, понимал, что люди затратили время, силы, и питали надежды на появление их труда на страницах нашего, тогда прославленного, многотиражного журнала.
За книгу “Черноземы Молдавии” меня пытались выдвинуть на Государственную премию республики. Но было условие, чтобы кто-нибудь из больших почвоведов написал на нее рецензию в газету “Советская Молдавия”. Просьбу об этом я написал нескольким корифеям — своим лучшим знакомым и даже друзьям. Тогда с В.Р. Волобуевым я не был еще дружен, но очень вскоре мне позвонили из редакции газеты и сообщили, что поступила только одна рецензия за подписью Владимира Родионовича. Вот почему и повторяю, что он был отзывчивым и обязательным человеком.
На многочисленных съездах, конференциях, симпозиумах он никогда не стремился первенствовать, не всегда выступал, а если держал слово, то веско и содержательно.
Теперь я должен дать некоторые разъяснения по поводу эпиграфа. Кого-то он удивит, кого-то возмутит, а кого-то, наверное, и рассмешит. Что это еще за “великаны”? Но я не выходил за рамки почвоведения, и для нас они действительно были — герои, из которых некоторые рано покинули юдоль земную, не завершив всего того, что могли бы еще сделать. Конечно, я знаю, что в мировой истории были великие люди, вклад которых в культуру и цивилизацию являлся не национальным, а общечеловеческим. К примеру, это и Ньютон, и Шекспир, Гете, Пушкин, Маркс. Я же — почвовед и пишу только о них, о почвоведах.